17.04.2014, #1
Я начинаю описывать событий этого дня. Сидя на шатком деревянном стуле с огромным зелёным яблоком в зубах. На мне задорная голубая футболка, на которой изображён сёрфер со сломанными ногами.
Этот день должен был стать самым ужасным в моей жизни, а получился самым утомительным.
Нет, к чёрту. Сегодня у меня уже нет сил. Ни на что нет сил.
Завтра. Всё – завтра.
Мне слишком пусто и тускло для того, чтобы делать хоть что-то. Для того, чтобы хотеть хоть чего-то. Для того, чтобы по-настоящему чувствовать хоть что-то.
Возвращается гнетущая головная боль.
Надо уснуть – и проснуться в дне, ничуть не более лёгком, чем этот.
Теперь – сейчас – в этой точке пространства-времени – мне кажется, что каждый следующий день будет сложнее и при этом бессмысленнее предыдущего.
Важно сохранить рассудок.
Доброй ночи.
17.04.2014, #2
Я собирался с силами долго, безумно долго. Нужно было просто сесть и написать про этот день, но я не мог.
А сейчас, кажется, могу. 25 апреля. Прошло ровно десять дней.
Но я всё помню.
Я проснулся в 9:22, за восемь минут до будильника, и разбудил меня звонок из морга.
Идеальное пробуждение.
К счастью, все вопросы были решены заранее, и мне оставалось только ждать. И писать речь, которую я должен был дать прочитать кому-нибудь. Ведь на поминки я не попадал. А сказать мне было что.
Я написал вот о чём. О том, что, если вы не полный идиот, вы пошлёте нахуй все традиции и не будете пить водку на поминках человека, который всю жизнь боролся с алкоголизмом. И что настоящим поминанием, проявление уважения любви к нему будет рок-н-ролл. Придите домой, писал я, и сбацайте простенький рок-н-ролл на гитарке или просто врубите AC/DC и поорите и потрясите башкой. Вот что я писал, и, пожалуй, первый раз за всё это время мне хотелось плакать.
Потому что я знал, чувствовал, видел: никто этого не услышит.
Мне было страшно за будущее, которое я видел, но я не мог не идти ему навстречу, и всё, что мне оставалось - это стараться сделать всё в наилучшем виде.
Мама привезла из города тётушек и спартаковский шарф, и мы направились в морг. Из-за накладок со временем мама не могла присутствовать на отпевании и поминках, потому что ей нужно было успеть в Крематорий (напомню, на Сибирский тракт) до трёх часов. Она увидела его первым. Я не стал смотреть: просто дал ей красно-белый шарф и попросил положить в гроб рядом с ним.
Ребята из рок-клуба подоспели вовремя и помогли загрузить гроб в катафалк. Я сел туда же, и мы отправились в путь.
Водитель заблудился.
В храме собралось довольно много людей. Больше всего меня смущало, что почти никого из них я не знаю.
Я подошёл к тётке с большой книгой, куда следовало записать информацию об отпеваемом.
- Сколько полных лет? - поинтересовалась она.
- 48! - возник рядом какой-то мужичонка.
- А вы, простите, кто? - поинтересовался я, глядя ему прямо в глаза.
- Знакомый Вадима, - коротко ответил мужичонка и скрылся в толпе.
Я почувствовал, что начинаю злиться.
Началось. Я посмотрел на него. В отличие от С.Н., на отпевании которой я был в прошлом году, папа действительно казался спящим. Благородным, широкоплечим, невозмутимым и, как всегда, невероятно красивым.
Он был мёртв.
Он лежал спокойно, расслабленно, на красном бархате, накрытый белой простынёй, спартаковский до самого конца, лежал - и смотрел закрытыми глазами куда-то в маслянистую глубину потолка.
Зажгли свечи-лучинки - маленькие, тонкие, с бумажками посередине, чтобы воск не попал на руку.
Эта толпа - человек сорок - стояла вокруг со свечами в руках, и все смотрели. на него. А я стоял недалеко, ближе всех, в своём чёрном плаще и костюме, красивый - и злой. Иногда я смотрел на них глазами, полными безотчётной, безумной ярости, я буравил взглядом их мелкие покрасневшие глазки, по которым благодаря умелым песнопениям служек вскоре начали течь слёзы, и я никогда, НИКОГДА в жизни не был так одинок.
Я был не просто один, не просто сам по себе, - я был _вовне_, в пустоте, какой ещё не чувствовал, приближения которой не ощущал, которую не видел.
Хотелось ли плакать мне? Хотелось. Но я не мог.
Я был чужим; самым сильным и самым слабым, и я всё время смотрел на него.
Я должен был подойти попрощаться последним. Я видел девок, бабок, мужчин и женщин, уродов и людей сильных духом: они шли мимо, и ни один из них не посмотрел на меня. ни один не рискнул взглянуть мне в глаза.
Что было в них в тот момент?
Какой древний пласт открылся, ЧЕМ я был в тот момент?
Но я контролировал себя. Я знал, что делать.
Я поцеловал его в холодный лоб и сказал то, что должно было быть сказано.
Никто не подходил мне соболезновать. Несколько человек подошло ко мне и сунуло денег, что-то пробормотав, и ретировалось. На меня по-прежнему никто не смотрел.
Ко мне подошла только Наталья. Она была совсем не такой, какой я её представлял. Она оказалась высокой, худощавой, темноволосой и, в общем, некрасивой. Но я был рад тому, что со мной заговорил хоть кто-то.
Я её не обнял.
Я отдал речь Маше М., отдал последние распоряжение насчёт поминок - и запрыгнул в катафалк.
17.04. 2014, #3
В крематорий должно было поехать двое добровольцев - для того, чтобы перетащить гроб из катафалка на специальную тележку. Со мной поехали Дамир и Андрей, барабанщик.
Я был безумно благодарен им. Мы были знакомы всего два дня - к чёрту! мы были НЕ знакомы, - и они так помогали мне.
Жаль, я не могу отблагодарить их. Просто нечем. Никак.
Водитель гнал катафалк так, словно за ним гнались гончие Гекаты. Андрей сидел спереди, мы с Дамиром расположились сзади, и это было очень хорошо.
Ещё накануне я почувствовал, что Дамир делает это не для галочки. Что ему действительно не всё равно, что он - переживает за меня? сочувствует мне? - и правда хочет помочь. Когда рядом такой человек, всегда становится проще - просто оттого, что он есть.
Всю дорогу до крематория мы говорили о музыке.
Нас встретили приветливые работники. Я расписался. Гроб погрузили на тележку и увезли внутрь, в кромешную тьму, задвинув проход металлической решёткой.
Я уже ничего не чувствовал.
Мама всё это время была там - ждала нас. Мы загрузились в машину и поехали обратно. Меня ждали поминки "в узком кругу". Узкий круг действительно был узким. Там были музыканты рок-клуба, Пальчик, Наталья и Маша М.
На столе стояли коньяк, водка и вино.
- Ну, как поминки? - спросил я у Маши.
- Ну, так.
- Прочитала?
- Прочитала.
- Ну, и как?
- Пили.
Я кивнул. Есть вещи более древние и куда более сильные в людях, чем здравый смысл. Да и напряжение каждый снимает по-своему. И, в общем-то, неправильно было бы винить их.
Я съел одну котлету, удовлетворился этим и сел в дальнее кресло, закинув ногу на ногу.
Это продолжалось долго, и мне было больно. Поминки вяло переросли в застолье. Маша не выдержала этого и сбежала. Но я должен был испить эту чашу до дна, потому что видел: не все из них такие. Есть те, кому не всё равно, и ради них я сидел и улыбался, слушая тосты.
Слава, зубр рок-н-ролла и человек, считавшийся лучшим здешним папиным другом, напился и уснул первым. Я сидел, закинув ногу на ногу, и выводил в подвернувшемся под руку блокноте какие-то слова, которые иногда рифмовались друг с другом.
На меня никто не смотрел.
А именно в этот вечер, именно в этот день мне было так важно, чтобы кто-то смотрел на меня. Если бы любой из них, даже быдловатый басист, подошёл ко мне, присел рядом, хлопнул по плечу, по-доброму улыбнулся и сказал что-то, я бы разрыдался.
Расплакался бы, - я чувствовал это, потому что слёзы были рядом, близко, и не хватало только катализатора.
О, как я хотел заплакать.
Я сидел там один и понимал, что одиночество, которое я испытывал в церкви во время отпевания, было только репетицией. Вот оно, настоящее. Такое, какое оно есть изначально. Кристальное, беспристрастное, огранённое до судорожного блеска одиночество.
Если бы всё продолжалось так же, я просто вышел бы на улицу и медленно пошёл в сторону дома. Километров десять, я полагаю.
Но они начали играть. Сначала Стёпа и Дамир, затем Андрей, а потом и басист Серёга - и последние двое протрезвели так быстро, насколько это возможно, потому что этим вечером рок-музыка и водка были несовместимы.
Я улыбнулся и позвонил дедушке. Они закончили играть, я сел в машину и уехал. Со мной поехали Стёпа и Наталья, им было по пути.
На прощание Наталья крепко сжала мою руку - не пожала, а сжала сверху, крепко и порывисто.
17.04.2014, #4
Все эти дни мне безумно хотелось секса. Это ужасное, шокирующее признание, и осознание этого факта, признаться, застало меня врасплох. Кто-то бухает, кто-то курит, а я не могу ни того ни другого, и именно поэтому организм, вероятно, решил пойти своим путём.
Секса, естественно, не с кем-то конкретным, а просто, абстрактно и бесконтрольно - секса. Иногда почти болезненно, иногда на грани осознания, и мне было стыдно.
А мне предлагали всё - и пить, и курить, и наркотики. "Завтра мы хороним твоего отца, а сейчас не желаешь ли дунуть?" - и смешно, и грустно. Секс не предлагали, но я бы отказался.
Я был самим собой, и прошёл это самим собой, и это выкристаллизовалось в одиночество, какого я ещё не испытывал. Я надеялся, что смогу справить с этим, и с такой мыслью поехал домой.
18-25.04.2014
Мне никак.
Уже 18го вечером Инди и Тёмик потащили меня в кафе, а потом в боулинг.
Уже 19го вечером я поучаствовал в рэп-баттле и почему-то выиграл.
Потом были дни, полные работы и пустоты, игр и малозначащих разговоров.
Я не чувствую ничего.
Я по-прежнему хочу плакать, но всё так же просто не могу. И если на игре Галахаду Флинту придётся плакать, я буду извращённо, мазохистски, нарочито метагеймово рад этому. Я надеюсь, хотя бы там я смогу.
Это путешествие не закончилось и не закончится. Это путешествие обратно в мир живых, и эти дни напомнили мне о том, что я - это я. Я закрываю глаза и вижу его лицо, полное ума даже с закрытыми глазами и холодной кожей, и вижу их лица тупые и пустые.
Я написал на баттл:
"Пусть здесь лица пусты и говорят о пустом,
И едва ли половина помнит лица своих отцов", - и это было обо всём. И о Тёмных Башнях, и о том, что лежит за закрытыми веками.
Я не знаю, сколько времени мне понадобится для того, чтобы прийти в норму.
Я ничего не знаю.
Потому что я - ничего.
Послесловие